Анастасия, расскажите, пожалуйста, как вы стали преподавателем?

Я некоторое время металась между физиками и лириками, но в конце концов пришла к тому, что лично мне интереснее быть лириком. Хотя, конечно, граница здесь не очень четкая… Я поступила на кафедру истории зарубежной литературы и быстро поняла, что мне ужасно нравится преподавать, работать с какими-то когнитивными штуками, изучать, как в головах у детей и взрослых все это устроено. С детьми работать интересно — они любопытные и при этом гибкие, их можно учить, одновременно вкладывая так называемое «доброе-вечное». А поскольку мои нравственные идеалы находятся приблизительно в области «доброго-вечного», я и пошла в преподавание.

Учителя часто говорят, что хотят обучить детей разумному, доброму, вечному. В свою очередь родители, которые отправляют к нам детей, хотят прежде всего, чтобы детей просто хорошо научили английскому. Нет ли здесь внутреннего противоречия?

Одно другому не мешает, в особенности в отношении английского языка. Когда мы говорим на языке, учимся языку — это непосредственно связано с мышлением. Ни у кого нет четкого понимания, что было раньше: яйцо или курица? Как конкретно связаны мышление и язык? Но связь есть — чтобы научить языку, ты погружаешь человека в определенный культурный контекст, и сам этот контекст дает большой инструментарий, в частности, для разумного-доброго-вечного. Это совершенно естественно проистекает одно из другого.

Одна из причин, по которой мы открыли Le Sallay Диалог, в том, что многие дети из России хотели попасть в Le Sallay International Academy, но им просто не хватало знания английского, а в международной школе преподавание идет именно на английском. Почему во многих странах, не только в России, дети учат английский в школе, но все равно не выучивают нормально? В советское время легко было сказать: «Люди не выучили язык, потому что никогда не видели живых носителей языка, никогда не сталкиваются с жизнью на другом языке, ни кино нет, ни книжек». Сейчас ситуация поменялась, во Франции, скажем, больше говорят по-английски, чем тридцать лет назад, но все равно в школах не очень обучают этому. С чем это связано?

Мне кажется, ответ очевидный — многие преподаватели, по крайней мере старой закалки, относятся к английскому не как к языку, а как к очередному предмету. Соответственно, такое отношение передается и детям, и родителям. Но люди думают, реально разговаривают и существуют не в каком-то отдельном от языка мире и пространстве. Если хочется действительно обучить ребенка языку, то нужно понять, чем он увлекается, какие задачи ему нравится выполнять, как в целом он живет, как мыслит. И в зависимости от этого выстраивать программу. Например, если ребенку нравится разговаривать о машинах, то почему бы не сделать это сквозной темой, которая будет косвенным образом возникать на уроках и становиться приятной «пасхалкой» в основной теме занятия? Ребенку можно рассказать, что машина производится в определенной стране, люди которой говорят на определенном языке, дают названия деталям и манере вождения. Показать ему: в этой компьютерной игре мы встретили то-то и то-то! В конце концов ребенок сам начнет задавать вопросы: «О, а почему здесь вот это название? О, а почему здесь такое?» И получается, что он не просто приходит в класс и думает: «Ага, я отсижу сорок пять минут и уйду, закрою и забуду», а понимает, что язык — часть очень увлекательного жизненного процесса.

Предположим, что в школу пришел ребенок с нулевым уровнем. Сколько потребуется времени, чтобы превратить его в человека, который может на английском учиться чему-нибудь, общаться?

Зависит от того, насколько ребенок вообще мотивирован учиться, но если привести его к тому, что он уже учится на достаточном неплохом уровне на русском языке, то на английском результат будет зависеть уже от интенсивности занятий. Сейчас мы занимаемся каждый день, и я бы сказала, что полтора года — достойный срок, чтобы мотивированный в целом к занятиям ребенок смог обучаться на иностранном языке.

Вы преподаете не только английский, но и литературу. Я знаю, что многие любят работать с взрослыми детьми 10–11 классов, потому что они умные и с ними можно разбирать сложные тексты. Вам у нас достались дети 10–12 лет…

Я должна сказать, что эти дети очень умные, и не только старшая группа, но и младшая тоже. Возможно, они недостаточно усидчивы, но это дело техники и вообще дело наживное. Дети постарше прекрасно понимают, что литература — это не только книжки и не только школьный урок, но и возможность интересно провести время, узнать что-то новое, поговорить с людьми, расширить свой кругозор, увидеть новые миры и создать свои миры… И дети, пришедшие в Le Sallay Диалог, абсолютно открыты и готовы к этому.

А с младшей группой сложилась интересная ситуация на очной сессии. Когда я задала им тот же самый вопрос: «Что такое литература?», они ответили, в большинстве своем, что это исключительно урок. К тому, что литература является чем-то большим, мы пришли не сразу. Мы поговорили о том, что такое культурный контекст и что литература непосредственно связана с этим культурным контекстом, то есть не просто «Я пришел в класс, открыл книгу, мы с учителем разобрали текст, закрыл и ушел» — нет, это то, из чего состоит мой мир: где я просыпаюсь, что ем на завтрак, на какой улице стоит мой дом, что я вижу из окна. Литература складывается из того, что ты впечатляешься окружающим миром и потом пытаешься передать это в слове. Дети восприняли эту идею, потом я попросила их разделиться на группы, чтобы попытаться сочинить собственный культурный контекст, то есть представить себя неким народом и рассказать, что у них есть: какая у них литература? Что они едят? Какая у них архитектура? В каком они времени живут? И ребята с большим удовольствием все это проделали. Я не вижу никакой проблемы, чтобы очень простым языком объяснять сложные вещи, потому что все гениальное на самом деле просто.

Есть традиция, особенно в России, воспринимать литературу как повод для морали: наша задача как учителя литературы — на примере русской классической литературы воспитать хорошего человека. А есть такой же урок, как урок физики или английского языка, в котором мы рассказываем детям, как устроена литература. Какой подход вам ближе?

Безусловно, второй, хотя я бы не стала так ограничивать, можно было бы слить эти две традиции и добавить еще несколько разных подходов. Мне нравится идея, что все науки должны быть более-менее интегрированы и что не стоит разделять русский язык и историю, английский и литературу, не только гуманитарные, но и естественные науки тоже, потому что все это общее знание. Без понимания истории очень сложно написать или рассказать что-либо. Литература возникла не в вакууме, она со всем этим связана, поэтому интеграция — наше все.

Когда мы говорим о старших классах, то в России есть четкое понимание корпуса текстов, которые дети должны прочесть: скажем, Толстой, Пушкин… С детьми 10–12 лет у школьной программы больше свободы, в особенности когда мы говорим про интегральность курса — мы начинаем историю с древних времен, и какой литературой мы занимаемся с детьми в этот момент?

Литературой, которая создавалась в эти эпохи. Например, эпос о Гильгамеше или мифы Греции, Египта. Конечно, дети не воспринимают это как «эпос о Гильгамеше», скорее просто как странную, но занимательную историю — но у нас такой задачи, по крайней мере, на первом этапе, как мне кажется, и не должно стоять. Наша задача как раз в том, чтобы с исторической точки зрения сначала заинтересовать детей тем, что настоящие люди жили в определенное время и что-то создавали, литературу, в частности. А сегодня эта литература может рассказать нам что-то интересное про определенную эпоху. То есть дать детям некое представление о герменевтическом круге, показать, как люди наращивали свои знания о мире, а литература менялась, и в итоге мы оказались в той реальности, в которой существуем сейчас. Это непростая задача, но выполнимая.

Это всегда меня страшно интересовало: большинство детей читают греческие мифы в раннем детстве и потом к ним не возвращаются. Тогда как мы все понимаем, что аутентичные греческие мифы наполнены нечеловеческой кровавой жестокостью и еще избытком секса. Как вы думаете, стоит показывать детям это все без сокращений?

Я года три назад купила оригинальную аутентичную версию Гильгамеша — и там, как минимум, очень все непонятно, поэтому, конечно, разумнее давать детям адаптированный вариант. А по поводу кровавых деталей — мне кажется, не стоит скрывать, что на самом деле все было не слишком благостно и мирно, но и не обязательно тыкать в это носом. Нужно соблюсти баланс и дать понять: да, люди были жестокими и практически не рефлексировали, но неправильно оценивать прошлое исключительно с точки зрения современной морали, так как в контексте того времени считались адекватными многие вещи, которые сейчас являются неприемлемыми. Это прекрасный пример того, что существуют разные культурные контексты, а время имеет очень большое значение.

Мы ведем эту беседу, когда учебный год уже стартовал. Насколько сбылись ваши ожидания от школы?

Поскольку я работала в «Марабу», то знала, что нужно ожидать только самого замечательного. У меня все ожидания продолжают оправдываться: дети чудесные, очень умные, не всегда усидчивые, но будем работать над этим. Самое главное, что они очень отзывчивые и проявляют огромный интерес к учебе, поэтому преподавателю легко их заинтересовать.